Крестьянин Гельмбрехт.
Один рассказывает нам,
Что пережил и видел сам,
Другой твердит о счастье,
Богатстве, пылкой страсти,
Тот славит доблесть, этот - долг,
И дорог всякому свой толк.
А я хочу вам рассказать,
Что мне случилось повидать,
Сказать про это дальше,
Без выдумки и фальши.
Крестьянский сын в деревне жил,
Он чудо-кудри отрастил,
Они вились до самых плеч,
Чтобы волной на плечи лечь.
Как шелк был каждый локон,
Под шапкой их берег он.
А шапка дивной красоты,
На ней и птицы, и цветы.
К лицу та шапка молодцу,
Он Гельмбрехт звался по отцу,
Ведь старый майер, как и он,
Был тем же именем крещен.
О том крестьянском сыне
Я начал повесть ныне,
А шапка-не отвесть и глаз!
Но мой бесхитростный рассказ
Лишь коротко опишет,
Какой узор там вышит,
Дивиться впору чудесам!
Но это быль, я видел сам:
Шла через всю макушку
Кайма или опушка.
И столько там пестрело птиц,
Дроздов, голубок и синиц,
Как будто бы повеса
Их приманил из леса.
Нет, никогда до этих пор
Мужик не нашивал убор
Ни при какой удаче
Нарядней и богаче.
Его и в будни на кудрях
Носил тщеславный вертопрах.
Да в спеси мало проку!
На этой шапке сбоку
Был справа выведен узор,
Изображавший древний спор,
И бой из-за Елены,
И крепких башен стены.
Шелками вышиты на ней
Паденье Трои и Эней,
Спасающийся в море
На кораблях. О горе,
Что неотесанный мужик
Надел такой расшитый шлык,
Что рассказать вам здраво,
Мне слов не хватит, право.
Хотите дальше слушать быль,
Какой рисунок слева был,
Исполненный шелками
Искусными руками?
Он заполнял широкий кант,
Там Карл Великий и Роланд,
И Ольвьер с Турпином
Грозили сарацинам,
Шли вчетвером на мусульман
И сокрушали вражий стан.
Прованс, Галисию и Арль
Завоевал великий Карл,
Умом и силой покорил
И прежних нехристей крестил.
Рассказ-не выдумка, не вздор!
И на затылке был узор
От уха и до уха,
Там, не теряя духа,
Отважно бились до конца
У стен Равенны два бойца,
Два рыцаря в расцвете,
Достойной Хельги дети,
Дрались, пока хватало сил,
Пока их Виттих не сразил,
Отчаянный и дерзкий,
И был там Дитер Бернский.
Еще и спереди колпак
Расшил фигурами дурак,
По рассужденьи строгом,
Ума лишенный богом.
Кайма по борту шла вокруг,
Как бы зеленый, вешний луг,
Но бьются здесь, не пашут,
Все в хороводе пляшут.
Как весел праздничный обряд!
Вот дамы с рыцарями в ряд,
Юнцы со всей округи
И с ними их подруги.
Блестит рисунок шелком,
Танцует рыцарь с толком,
Учтиво выступив вперед,
Двух дам за пальчики ведет,
И двух девчонок паренек
С собою за руки увлек,
Они милы и горячи,
Им в лад играют скрипачи.
Кто эту шапку сделать мог,
Сказать мне было невдомек,
Послушайте ж, откуда
Взял Гельмбрехт это чудо.
Расшила шапку, веселясь,
И уж, конечно, не молясь,
Преступная черница.
Случилось ей прельститься
Придворной жизнью. До сих пор
Немало есть таких сестер -
Желают жить в весельи
И вот бегут из кельи,
Свой грех хотят укрыть от всех,
Да тело выдает их грех.
Была искусница востра,
Готлинда, Гельмбрехта сестра,
За братнину обнову
Ей отдала корову,
Зато уж и беглянка,
Как верная служанка,
С великою охотой
Сидела за работой.
Несет и матушка дары-
Свои домашние сыры,
Корзину, полную яиц,
На разговеньи у черниц,
В монастыре, едва ли
Их столько разбивали.
А чтобы брата нарядить
И всю округу удивить,
Готлинда штуку полотна
Из чистого сыскала льна
Такой приятной белизны
И небывалой тонины,
Что просто чудо для очей.
Над ней сменилось семь ткачей,
Пока тканина со станка
Сошла, как перышко легка.
Из сундука для сына мать
Кусок сукна спешит достать,
Что был на самом донце.
Подобного суконца
Портной доселе не кроил
И платья лучшего не шил.
Нашлась подкладка под сукно -
Ягненка белого руно,
А чтобы тело оберечь,
Кольчугу мать дала и меч,
Блестит кольчуга жарко,
Достоин сын подарка.
Два платья любящая мать
Ему дала, как носит знать,
Широкий нож надежный
И кожаные ножны.
А Гельмбрехт требует опять:
"Давай мне варкус, варкус, мать,
Давай мне кожаный кирас!
Ведь без него меня у нас
Любой посмеет осмеять.
Да ты сама должна понять,
Мне будут в том доспехе
Сопутствовать успехи,
В пути и в ратном деле
Я с ним достигну цели".
Кафтанчик - складка к складке -
Хранила мать в укладке,
Могла бы больше не тужить,
Да ей сукна пришлось купить,
Другого, голубого,
Для сына дорогого.
Я знал зажиточных крестьян
Из ближних мест и дальних стран,
Наряжен не был ни один
Богаче, чем старухин сын.
Ему бы так пристало жить,
Чтоб добродетели служить
Похвальной славы ради,
А у него и сзади
От шеи чуть ли не до пят
Застежки золотом горят
На дорогом наряде.
С приличием в разладе
У ворота рубашки
Серебряные бляшки,
На куртке в петельках витых
Двенадцать пуговиц литых.
Ручаюсь, ни один мужик
У нас в округе не привык
Так наряжаться в пух и прах
И красоваться в жемчугах,
Ни в Гогенштейне горном,
Ни в Гальденберге гордом.
Еще пришил нахально
Две пуговки хрустальных,
Ни слишком малых, ни больших,
И плащ застегивал на них.
Всю грудь безмозглый дуралей
Усеял множеством камней,
Зеленых, синих, голубых,
Лиловых, красных и иных,
Сверкавших, словно в сказке,
Когда кружился в пляске.
И на его уборы
Все устремлялись взоры
Влюбленных девушек и жен.
Он был их роем окружен,
А окажись я рядом,
Не удостоят взглядом!
У плеч его, на рукавах,
Легко подхвачены на швах,
Бубенчики висели
И весело звенели,
И серебристый этот звон
Обворожал влюбленных жен.
Когда бы Нейдгарт дольше жил,
Он лучше бы рассказ сложил
По милости господней,
Чем я могу сегодня.
Узнайте дале: стала мать
На рынке птицей торговать.
Продав еще холстину,
Штаны купила сыну
И пару кожаных сапог.
Одела с головы до ног.
Да мало было молодцу,
Пришел за помощью к отцу:
"Я отправляюсь ко двору.
Благодарю свою сестру,
Благодарю за помощь мать,
Добром их буду поминать.
Теперь купите для меня,
Любезный батюшка, коня".
С досадой майер молвил строго:
"Хотя ты просишь слишком много
У терпеливого отца,
Тебе куплю я жеребца.
Твой конь возьмет любой барьер,
Поскачет рысью и в карьер,
Не утомившись донесет
Тебя до замковых ворот.
Куплю коня без отговорок,
Лишь только не был бы он дорог.
Но не бросай отцовский кров.
Обычай при дворе суров,
Он лишь для рыцарских детей
Привычен от младых ногтей.
Вот если б ты пошел за плугом
И, мерясь силами друг с другом,
Мы запахали бы свой клин,
Счастливей был бы ты, мой сын,
И, даром не потратив силы,
Дожил бы честно до могилы.
Всегда я верность уважал,
Я никого не обижал,
Платил исправно десятину
И то же завещаю сыну.
Не ненавидя, не враждуя,
Я жил и мирно смерти жду я".
"Ах, замолчи, отец любезный,
С тобой нам спорить бесполезно,
Хочу не прятаться в норе,
А знать, чем пахнет при дворе.
Не стану надрывать кишки
И на спине носить мешки,
Лопатой нагружать навоз
И вывозить за возом воз,
Да накажи меня господь,
Зерно не стану я молоть,
Ведь это не пристало
Моим кудрям нимало,
Моим нарядам щегольским,
Голубкам шелковым моим
На шапке той расшитой
Девицей родовитой.
Нет, я не буду помогать
Тебе ни сеять, ни пахать".
"Останься сын, - отец в ответ, -
Я знаю, Рупрехт, наш сосед,
Тебе в невесты прочит дочь.
Согласен я, и он не прочь
Отдать за ней овец, коров,
Всего до десяти голов
Трехлегок и молодняка,
А при дворе наверняка,
Сынок, ты будешь голодать,
На жестком ложе засыпать.
Тот остается не у дел,
Кто восстает на свой удел,
А твой удел - крестьянский плуг,
Не выпускай его из рук.
Хватает знати без тебя!
Свое сословье не любя,
Ты только попусту грешишь,
Плохой от этого барыш.
Клянусь, что подлинная знать
Тебя лишь может осмеять".
А сын твердит с упорством бычьим:
"Освоюсь с рыцарским обычаем
Не хуже знатного птенца,
Что вырос в горницах дворца,
Когда мою увидят шапку
И золотых кудрей охапку,
Поверят, что не знался с плугом,
Не гнал волов крестьянских лугом,
И клятвой присягнут везде,
Что не ступал по борозде.
Мне в каждом замке будут рады,
Когда надену те наряды,
Что подарили мне вчера
И мать, и добрая сестра.
В них походить на мужика
Не буду я наверняка.
Признают рыцаря во мне,
Хотя, случалось, на гумне
Я молотил свое зерно,
Да было то давным-давно.
Взглянув на эти две ноги,
Обутых важно в сапоги
Из кордуанской кожи,
Не вздумают вельможи,
Что частокол я городил
И что мужик меня родил.
А жеребца сумеем взять,
Тогда я Рупрехту не зять,
Мне дочь соседа не нужна,
Нужна мне слава, не жена".
"Сынок, умолкни на мгновенье,
Прими благое наставленье.
Кто старшим внемлет, тот по праву
Сыскать сумеет честь и славу,
А кто презрит отца науку,
Себе готовит стыд и муку
И пожинает только вред,
Благой не слушая совет.
Ты мнишь, в своем богатом платье,
Сравняться с прирожденной знатью,
А это у тебя не выйдет.
Тебя лишь все возненавидят.
Случись беда, найдись изъян,
Никто, конечно, из крестьян
Тебе не выкажет участья,
А будет только рад несчастью.
Когда исконный господин
Залезет к мужику в овин,
Отнимет скот, ограбит дом,
Он выйдет правым пред судом.
А если ты возьмешь хоть кроху,
Сейчас поднимут суматоху,
Не унесешь оттуда ног
И сам останешься в залог.
Не станут верить ни словечку,
Оплатишь каждую овечку.
Сообрази, что если даже
Тебя убьют, поймав на краже,
То опечалятся немного,
Решат, что послужили богу.
Оставь, мой сын, все эти враки,
Живи с женой в законном браке".
"Пусть будет все, что суждено,
Я еду. Это решено.
Мне должно знаться с высшим кругом.
Учи других возиться с плугом
И утирать соленый пот.
Я нападу на здешний скот
И погоню добычу с луга.
Пускай быки ревут с испуга,
Пустившись вскачь, как от огня.
Мне не хватает лишь коня
С друзьями мчать напропалую,
Я только лишь о том тоскую,
Что мужиков до этих пор
Не гнал, хватая за вихор.
Я бедность не хочу сносить,
Три года стригунка растить,
Телушку пестовать три года,
Не много от того дохода.
Чем честно бедствовать с тобой,
Уж лучше я пущусь в разбой,
Одежду заведу из меха,
Нам зимний холод не помеха, -
Всегда найдем и стол, и кров,
И стадо тучное быков.
Спеши, отец, к купцу ты,
Не медля ни минуты,
Купи скорее мне коня,
Я не хочу терять и дня".
Продолжу кратко, без затей:
Кусок до тридцати локтей
Домашней выделки сукна
Отдал старик за скакуна.
(Про то узнали мы из книг).
Итак, коня купил старик.
Отдал он четырех коров,
Да трех быков, да двух волов,
Отдал зерна четыре меры -
О расточительства примеры!
Всего потратил он добра
На десять фунтов серебра,
Три фунта стоил конь едва ли,
Семь, значит, попусту пропали.
Теперь уж сын собрался в путь,
Хвастливо выпятил он грудь
И произнес, тряхнув кудрями:
"Каков я, видите вы сами.
Я так силен, что будет впору
Свернуть мне каменную гору,
Железный шкворень, как орех,
Зубами разгрызу при всех.
Теперь, - твердит, - мне черт не брат!
Сам император будет рад,
Коль в плен его не заберу
И догола не оберу.
А что до герцогов и графов,
С них хватит выкупов и штрафов.
Отныне я даю обет
Объездить вихрем белый свет.
Мне страх неведом! Брось упреки,
Пусти из-под твоей опеки
Мужать и странствовать под солнцем.
Вам легче справиться с саксонцем,
Чем совладать теперь со мной".
"Ну что ж, тебе, сыночек мой,
Отныне я не воспитатель,
Пускай заботится создатель!
Ты вылетаешь из гнезда, -
Прощай, отцовская узда!
Но птиц побереги на шапке,
Чтоб им не поломали лапки,
Когда кудрявого сынка
Коснется грубая рука,
Когда свирепо схватят сзади
Твоих волос льняные пряди.
Раз ты и вправду, как докуку,
Отверг отцовскую науку,
Боюсь, конец настанет жалкий -
Пойдешь с поводырем и палкой.
Сынок, не поздно все исправить,
Позволь на путь тебя наставить.
Ты должен жить, как я живу,
И хлеб жевать, что я жую.
Пить воду более умно,
Чем, став злодеем, лить вино.
Австрийский пудинг из муки
И мудрецы, и дураки,
Хоть раз его отведав тут,
Господским блюдом признают.
А чем тебе он не хорош?
Ты рот им досыта набьешь.
Ведь лучше жить со всеми в мире,
Чем пропивать овец в трактире
Или разделывать быка,
Что ты увел у мужика.
На буднях вволю доброй каши
Наварит нам хозяйка наша,
Она вкусней, тебе клянусь,
Чем грабежом добытый гусь.
И если будешь жить по чести,
Почет добудешь ты на месте.
Ведь лучше рожь мешать с овсом,
Чем нечестивым стать во всем
И есть украденную рыбу.
Меня, сынок, послушал ты бы,
Совету внял, коль разум есть,
А нет, так в пекло можешь лезть.
Приумножай разбоем клады,
А мне и даром их не надо,
Не приноси на этот двор
Свое богатство и позор".
"Отец, скажу тебе одно:
Ты воду пей, а я - вино.
Питайся кашей, словно нищий,
Я буду сыт иною пищей,
Что птицей жареной зовут.
Меня учить - напрасный труд.
Мякину есть считай за честь,
А я калач отважусь есть.
Вот так и доживем до гроба, -
Возьмем, что заслужили оба.
Доказано то римским правом,
Что дети доблестью и нравом,
Подобьем духа, не лица,
Выходят в крестного отца.
Мой крестный рыцарь был, и с детства
Я благородство взял в наследство,
Благослови его Христос
За то, что я таким возрос".
"А мне, - сказал отец, - ей-ей,
Кто справедливей, тот милей,
Достойней сын простого рода,
Чем трутень рыцарской породы,
Пусть род его не знаменит,
Народ им больше дорожит,
Чем тем наследником поместья,
Кто выбрал леность и бесчестье.
Приди в чужую землю оба,
Бедняк и знатная особа,
Там, где не знают их родни,
За добродетели одни
Простого в образец поставят,
Другого только лишь ославят.
Ты быть стремишься благородным,
Сумей же оказаться годным
На благородные дела,
Они для замка и села
Единый истинный венец.
Так говорит тебе отец".
"Ты прав, отец, должно признаться,
Однако не могу остаться
Я из-за шелковых кудрей
И шапки вышитой моей.
Веселый блеск их так прелестен,
Что только с танцами совместен,
К ним плуг с косой не подойдут
И не приличествует труд".
"Позор, - вскричал старик во гневе, -
Что мать тебя носила в чреве,
Ты топчешь благо, ищешь зла,
Творишь недобрые дела.
Но рассуди, сынок любезный,
Кто прожил более полезно?
Прилежный пахарь или плут,
Кого ругают и клянут,
Кто на чужой беде разжился
И против бога ополчился?
Кто с чистой совестью живет?
Признай по чести, это тот,
Кто не словами, делом
Всех кормит в мире целом,
Хлопочет день и ночь,
Чтобы другим помочь,
Не ропщет, бога славит,
А если цель поставит,
Пойдет безгрешно к ней
Для бога и людей.
Сынок, скажи теперь скорее,
Какой из двух тебе милее".
"Милее, - Гельмбрехт отвечал, -
Кто никого не огорчал,
Достойно жил на пользу людям,
И больше спорить мы не будем".
"Так ты ему и подражай
И снимешь добрый урожай:
Поднимешь поле верным плугом
И наградишься по заслугам.
Не будут все тебя чуждаться,
А будут все в тебе нуждаться -
Любой богач, одетый в шелк,
И брат-бедняк, орел, и волк,
И все те твари, звери, птицы,
Кому Господь велел родиться.
Мой милый, откажись от странствий,
Останься дома и крестьянствуй.
И процветет немало дам
Благодаря твоим трудам,
И короли упрочат власть,
Когда свою получат часть,
Богатым не был бы богатый,
Не помогай ему оратай".
"Дивлюсь, - сказал отцу наследник, -
В вас пропадает проповедник,
Ведь сыпать притчами - ваш стих,
(Избави бог меня от них!).
Своею проповедью вскоре
Могли бы вы в поход за море
Поднять людей и двинуть рать,
А я осмелюсь вам сказать:
Чем больше пахарь льет свой пот,
Тем больше он потом и жрет.
Добром ли, злом решится дело, -
Я плуг оставлю, - надоело!
А снова руки замараю,
Тогда пусть мне не видеть рая
И дама знатная с укором
Смеется над моим позором".
Отец ответил: "Не спеши,
Одну загадку разреши,
Коль ты догадлив и умен.
Мне год назад приснился сон.
Тебя я видел. Ты в ночи
Нес две зажженные свечи.
И от свечей, что ты держал,
Светлела ночь и мрак бежал.
А ныне, - слушай до конца, -
Во сне увидел я слепца".
"Сон к счастью, батюшка, не струшу,
Такими россказнями душу
Вам не удастся мне смутить
И робость заячью внушить".
Пропал урок для сына втуне.
"Послушай, Гельмбрехт, накануне,
Под утро, - боже, помоги! -
Ты мне приснился без ноги.
Шла от колена деревяшка,
Еще из рукава рубашки
Торчала голая культя.
Обдумай все, мое дитя.
Спроси, что значит этот сон,
У старцев сведущих и жен".
"Твой сон пророчит мне успех
И радость будущих утех".
Отец промолвил: "Дорогой,
Мне сон привиделся другой,
Как будто ты под небесами
Парил над лесом и полями,
Но миг стремительный настал, -
Теряя перья, ты упал.
Хорош ли сон про страх и муки?
Погибли очи, ноги, руки!"
"Отец, все эти сновиденья
К добру. Напрасно трачу день я.
С тобой мне спорить недосуг.
Ищи других для дома слуг,
Со мной же должен ты проститься.
Пускай что снится, то и снится".
"Сынок, пусть это были бредни,
Но вот тебе мой сон последний.
Мне снилось -пресвятая Дева! -
Что ты висишь на ветке древа,
Под ним трава цвела в соку,
А над тобою на суку
Сидели ворон с воронихой.
Но вот зашевелились тихо
На мертвом черепе власы,
Когда их острые носы
В виски согласно задолбили
И с двух сторон его пробили.
Проклятье сну, - с тех пор не спится,
Дроклятье дереву и птицам!
Ах, Гельмбрехт, если б мог я ныне
Сломать хребет твоей гордыне
И зло из сердца выгнать вон,
Я знал бы, что солгал мой сон",
"Бог весть, что вам на ум взбрело,
Пусть снится вам добро и зло
И вкупе, и одно из двух,
Но я мой рыцарственный дух
И тягу к странствиям, поверьте,
Не усмирю до самой смерти.
Отец, пусть охранит господь
Тебя и мать, родную плоть,
И взыщет милостью своей
Твоих возлюбленных детей.
Мы все в его благой руке!.."
И с тем уехал налегке
Он от отца во весь опор,
Перемахнув через забор.
О том, что встретил он в пути,
Мне слов и в три дня не найти,
Сказать о всем, что было,
Недели б не хватило.
Но в некий замок прибыл он,
Там чтил хозяин не закон,
А грабежи и драки,
И жил, как на биваке.
Ну, а себя он окружил
Лишь теми, кто ему служил, -
Толпой головорезов,
Никто там не был трезов.
Попав в дружину, наконец,
Стал лихо грабить наш юнец,
В мешок, не брезгуя, совал
Все, чем другой пренебрегал.
Он и пустяк считал добычей,
Таков уж был его обычай.
Все без разбора брал он в дань:
И новый скарб, и хлам, и дрянь
Хватал направо и налево.
Он угонял коров из хлева,
Он брал козу, он брал козла
И в том, что крал, не видел зла,
Он в доме не оставил ложки,
Он брал горшки, пустые плошки,
Он брал кафтан, и плащ, и меч,
Снимал рубаху прямо с плеч,
Он женщин не щадил и даже
Не оставлял на них корсажа.
За все он после заплатил!
Он бы с охотой возвратил,
Все, что награбил и украл,
Когда палач его пытал.
Святая правда, в первый год
Счастливым был его поход,
Он к цели плыл, и ветры сами
Несли корабль под парусами.
И стал таким он дерзким скоро,
Что у разбойников без спора
Он долей львиною уже
Завладевал при дележе.
Но вспомнил он отца и мать
И стал о доме тосковать,
Как людям свойственно порой,
И отпросился он домой,
Взял отпуск, двинулся в дорогу,
Всех в замке поручивши Богу.
Здесь начинается рассказ
О том, что скрыть грешно от вас,
Как он доехал без печали,
Как дома Гельмбрехта встречали.
Быть может, вышли не спеша?
Да нет, бежали чуть дыша,
Все вместе, взапуски, с прискочкой,
Отец и мать с вертлявой дочкой.
Как будто век не знали горя,
Как будто годы или хвори
Не унесли у старых сил,
А сельский сторож получил
От них штаны с рубахой вместе
В награду за благие вести.
Ну, а служанка и батрак
Его приветствовали как?
"Добро пожаловать!" - сказали?
Нет, им иначе приказали,
Как прежде Гельмбрехту не снилось:
"Бог вам навстречу, Ваша милость!"
-"И вам, vil soete kindekin" -
Ответил мнимый господин.
К нему, от радости немея,
Сестрица бросилась на шею,
А он сказал, не без насмешки,
Лишь "Dobra ytra" ей по-чешски.
Навстречу Гельмбрехту-глупцу
Мать подбежала вслед отцу,
Ну обнимать, а чваный враль
Сказал им важно "Deu sal"
И "gratia vester" по-латыни.
Не знали, что и думать ныне,
Взглянули только друг на друга
Хозяин и его супруга.
"Что делать, муж, скажи на милость
Рассудка я совсем лишилась,
Не сын он вовсе, иноземец,
Какой-то венд или богемец".
Отец ответил: "Он француз,
Смотри, как важно крутит ус,
Он не потомок мой, хотя
Походит на мое дитя".
Готлинда, Гельмбрехта сестра,
Сказала: "Спорьте до утра, -
Он поп, и в этом чине
Он выучен латыни".
Клялся батрак: "Я мог понять,
Была саксонкой его мать".
"А может быть фламандка?" -
Заметила служанка.
"Да нет, "vil soete kindekin"
Саксонец молвил бы один".
Отец едва промолвить мог:
"Когда ты Гельмбрехт, наш сынок,
Скажи хоть слово в добрый час,
Как это принято у нас,
Как прадеды и деды
Вели свои беседы.
Ты все твердишь мне "deu sal",
Но я пойму тебя едва ль,
Произнеси для встречи
Слова немецкой речи,
Почти, сынок, при этом
Нас с матерью приветом.
Тогда ворота отопру
И сам гнедого оботру,
Ты горя не узнаешь..."
"Э, что ты там болтаешь
С женой чумазой про меня?
Не трогай ценного коня
И за узду не цапай
Своей мужицкой лапой!"
Напал на старого испуг,
Собрался с мыслями не вдруг:
"Ах, если ты - мое дитя,
Я обещаю не шутя,
Дадим тебе не мало -
И курицу, и сала.
А если ты богемец, чех,
Иди к ним, не вводя нас в грех,
Свои у нас помехи,
Тебя накормят чехи.
С детьми хватает мне хлопот,
А поп по правилам берет
Назначенную долю.
Попу по доброй воле
На монастырь и божий храм
Ни крошки больше я не дам.
И раз вы, сударь, мне не сын,
Вам за столом воды кувшин
Не дам я, вымыть пальцы,
Запачканные в сальце.
Скажу при виде франта
Из Рима, из Брабанта:
"Чтоб не терпеть голодных мук,
Берите в путь дорожный вьюк,
А мне так нечем вам помочь,
Хоть вы просите здесь всю ночь.
Вино хмельное или мед
Искать идите у господ".
Стемнело. День пришел к концу.
"Мой бог, - подумалось юнцу, -
Здесь не доскачешь до утра
До постоялого двора.
Беда голодному желудку!
Придумал я плохую шутку,
Напрасно изменил язык,
Чтоб не узнал меня старик".
И вслух сказал: "Помилуй, боже,
Я тот и есть". - "Ты тот? А кто же?"
- "Я тот, кого зовут, как вас".
"Так назовись же в добрый час".
"Я Гельмбрехт, ваш слуга и сын,
И так зовусь с моих крестин,
Всего лишь год прошел с тех пор,
Как я покинул этот двор".
Отец в ответ ему: "Не ври!"
"Все правда". - "Ну, так говори,
Как звать быков моих четверку".
"Могу. Ведь я стерег их зорко,
Когда подпаском за скотом
Гонялся, щелкая кнутом.
Зовется Аур первый бык.
Такого ни один мужик
Купить не сможет нипочем,
Каким бы ни был богачом.
Другой зовется Рэме,
Ходил в ярме все время,
Превосходил он всех быков
Приятной тучностью боков.
А третий назван Валке.
Не надо здесь смекалки,
Я всех быков могу назвать.
Еще угодно испытать?
Так Зунне - ваш четвертый бык,
Ко мне он сызмала привык.
И если я не спутал что-то,
Велите мне открыть ворота".
Отец сказал: "Теперь я верю.
Засовы прочь, откройте двери!
Все настежь - горницу, кладовку.
Ты на вопрос ответил ловко".
Будь проклят жребий невезучий!
Мне до сих пор не выпал случай,
Быть принятым с такой заботой,
Как тот мальчишка желторотый.
Расседлан конь, накормлен сыто,
Для самого перина взбита,
Отец и матушка с сестрой
Ему готовят пир горой.
И я постранствовал немало,
Нигде, однако, не бывало,
Чтоб так судьбою был храним,
Чтоб обошлись со мной, как с ним
Торопит мать на кухне дочь -
"Да шевелись, беги помочь,
Неси тюфяк из кладовушки,
Неси из горницы подушки".
И стелет их на кирпичи
Горячей дедовской печи.
Ведь сыну сон и отдых нужен,
Пока готов не будет ужин.
Он сладко выспался, когда
Уж на столе была еда,
И честь по чести вымыл руки.
Теперь послушайте без скуки,
Какими яствами вначале
Его усердно угощали.
(Признаться, был бы я вельможей,
Они мне гожи были б тоже),
Здесь зелень, резанная мелко,
И мяса жирного тарелка,
Другое мясо, попостней,
Бери, что кажется вкусней!
Да, не пустой была посуда!
Потом переменили блюда,
Внесли отменный мягкий сыр.
И увенчал достойно пир
Огромный и прекрасный гусь,
С дрофу размером, поклянусь,
Жирнее не был на столе
И не трещал на вертеле,
Был жарен с соблюденьем правил
И огорчений не доставил.
Несут куриное жаркое,
Увидя кушанье такое,
Не отказался б ни один
От этой снеди дворянин.
Он, даже занятый охотой,
Ее отведал бы с охотой,
В засаде сидя у силка.
А на закуску для сынка
Такие лакомства стояли,
Что их крестьяне и не знали.
"А жаль, что нет у нас вина,
А то бы пили мы до дна,
Но это тоже не беда,
У нас есть чудная вода.
Всем водам есть у нас водица,
С ней по целебности сравнится
Один Вангхаузенский родник.
Попей, сынок",-сказал старик.
И так пока они сидели
И уж попробовать успели
Печеных яблок и пастил,
Отец у Гельмбрехта спросил,
Хорош ли при дворе обычай,
Каких там держатся приличий.
"Скажи скорей, а я потом
Сказать берусь тебе о том,
Что в юности моей когда-то
Всем добрым людям было свято".
"Нет, ты, отец, скажи сначала.
Тогда и я скажу немало
О ком ты хочешь и о чем,
Обычай новый мне знаком".
"Изволь. Минуло много лет,
Как Гельмбрехт, твой покойный дед,
(Он тоже звался, как отец)
Велел мне ехать во дворец.
Я сыру, масла целый воз,
Как у крестьян ведется, вёз
И там узнал, как родовитый
Жил рыцарь со своею свитой
Отменно вежлив был он, смел,
Хитрить, лукавить не умел,
Как свойственно, скрывать не будем
У нас сегодня многим людям.
Там был один обычай в силе,
Его и женщины любили,
Он звался "бугурт". В тех местах
У многих был он на устах,
Мне с похвалою непритворной
Сказал о нем один придворный.
Потешный бой - для всех отрада:
Под гром и клики два отряда
Друг к другу мчатся напрямик,
И каждый тщится в этот миг
С седла другого сбросить в сшибке,
А дамы им дарят улыбки.
Нигде такого не встречал
Я у своих односельчан.
А после этой доброй встряски
Все принимаются за пляски
И с чувством истинным поют.
Скучать никто не станет тут.
И шпильман под зеленой липкой
Уже взмахнул смычком над скрипкой,
И дамы поспешили встать, -
Смотреть приятно, что за стать!
Подходят рыцари с поклоном,
В их очи смотрятся влюбленно,
Ответный взгляд уже исторг
В душе у каждого восторг,
Веселье свыше всякой меры,
Танцуют дамы, кавалеры,
И кружат юноши подруг.
Богач и бедный входят в круг.
А танцам подойдет конец,
На смену выступит певец,
Споет о том, как герцог Эрнест
Хотя и не нарушил верность,
Но претерпел изгнанья муки.
А там уж натянули луки,
Достали стрелы, метят в цель
И - закружилась карусель!
Надев охотничий убор,
Спешат иные в ближний бор,
Кто здесь не справился с задачей,
Из леса явится с удачей.
Вот это было мне по нраву!
Все умножало честь и славу.
Как подменили всех людей!
Когда-то лжец или злодей,
Желавший кривдой жить на свете
И на закон накинуть сети,
Друзей всесильных не имел
И при дворе не пил, не ел.
Теперь же тот богатство множит,
Кто льстить и лгать бесстыдно может
И при дворе ему почет,
И больше он успел, чем тот,
Кто честно выбрал путь-дорогу
И угодить старался богу.
Так жили встарь. А как на свете
Живут сегодня наши дети,
Какой обычай ныне чтут?
Скажи, не посчитай за труд".
"Отец, я вам ответить рад.
У нас в чести один обряд:
"Пей, сударь, пей! Лакай до дна:
Ты выпьешь, - я налью вина".
Нет ничего приятней в мире
Веселья бражников в трактире.
Когда-то знатным господам
Случалось быть в гостях у дам,
Мы не воспитаны так тонко,
Найдешь нас около бочонка.
Нас опечалит лишь одно,
Что в бочке высохло вино.
Тут будешь думать день и ночь,
Как горю этому помочь,
Для нас похуже всякой пытки
Нужда в живительном напитке.
Ведь от него мужает дух!
Один девиз любовный вслух
Твердим: "трактирщицу-сударку
Налить полнее просим чарку,
Осел и дурень, кто бочонку
Шальную предпочел девчонку!"
Кто лгать умееть - молодец!
Зерцало вежливости лжец,
Обидят словом - сам не мешкай,
Другому рот заткни насмешкой,
Ведь богохульник и ругатель -
Пиров достойный председатель.
Кто рассуждает по старинке,
Глупей выносливой скотинки,
Нам этот ветхий бородач
Еще несносней, чем палач.
Пусть нас объявят вне закона,
Нас все равно не скинешь с кона,
В ответ на папские проклятья
Смеется только наша братья".
"Помилуй бог, - сказал старик,
Насилу повернув язык, -
Здесь плакать надо! И не снилось,
Что кривда так распространилась".
А сын смеется: "В самом деле,
Турниры дедов устарели.
Тогда кричали: "Хейя, хей!
Вперед за славой, веселей!"
А нынче: "Рыцарь, не робей,
Гони, коли, руби, добей!"
Глаз вон тому, кто зазевался,
Чтоб он без рук, без ног остался.
Беднягу вздернуть прикажи,
Ну, а богатого - вяжи:
Он даст сто фунтов отступного,
Вот нравов нынешних основа.
Еще бы вам сказал я много,
Да больно тяжела дорога,
Верхом проехал я весь путь,
Пора поспать и отдохнуть".
Отец согласен, что пора.
Хлопочет в спаленке сестра,
Простынь тут не было в помине,
Рубашку стелет на перине,
Чтоб мог он вволю крепко спать,
Пока не станет рассветать
И солнце Гельмбрехта разбудит.
Теперь рассказано вам будет,
Что делал он, так поздно встав.
Старинный вежества устав
Велит приезжему подарки
Всем, до прислужницы-кухарки,
Согласно случаю, раздать,
Отца порадовать и мать.
И младший Гельмбрехт в самом деле
Лишь только поднялся с постели,
Подарки выложил тотчас,
А что, поведает рассказ.
Косу привез отцу сынок
И самый лучший оселок,
Какой когда-нибудь доныне
Хранился в глиняном кувшине.
Стальное лезвие косы
Острей, чем жало у осы,
А это клад для земледельца.
Еще в мешке, что снял с седельца,
Был цеп, чтоб молотить им хлеб,
Не кой-какой, а лучший цеп,
Что кован был до этих пор,
Да гладкий новенький топор.
Мать получила лисий мех,
Ведь сын не промах, - грабил всех,
Тот мех носил один священник,
И вот добыл его без денег
Он у духовного лица.
Повязку отнял у купца,
Шелками вышитую ярко,
Достойна этого подарка
Была бы знатная девица,
А не разбойника сестрица.
Привез с собой издалека
Для молодого батрака
Он башмаки, а к ним ремни
(А между тем в былые дни
Он пальцем двинуть для другого
Не затруднялся. Вот вам слово,
Ходил бы малый босиком.)
Служанку одарил платком,
Да лентой. Все пришлось ей впору.
Все благодарны были вору.
Спросите, долго ли по чести
Он жил с родителями вместе?
Всего семь дней, и эта малость
Их сыну за год показалась,
Затем, что в этот краткий срок
Он здесь разбойничать не мог.
И скоро он решил проститься
Со стариками и с сестрицей.
"Ах, жил бы ты, сыночек, честно,
Нам вместе было бы не тесно.
Все, что я нажил, не таю,
Тебе при жизни отдаю.
Ничем не стану я неволить,
Свои ты можешь руки холить,
Сиди, а хочется - гуляй!
Ведь жизнь у рыцаря не рай,
Нет, тяжела она, горька,
Завидней доля мужика.
Что рыцарь! Бедствуя жестоко,
Никак не соберет оброка
И рыщет в поле день-деньской,
Своей рискуя головой.
А попадется в плен наш кречет, -
Повесят или изувечат".
"Отец, спасибо за заботу.
Я благодарен вам, но что-то
Сдается мне, я исхудал
С тех пор, как в рот вина не брал
Тому уж более недели.
Да, провертел я в самом деле
Три новых дырки на ремне.
Жаркого, видно, надо мне,
Чтобы на место стала пряжка.
Жаркое ждет меня в упряжке.
Застонут брошенные плуги,
Быки замечутся в испуге,
На мясо режь их - верный путь
Дородность прежнюю вернуть.
Есть некий майер на примете,
Богач передо мной в ответе
За ту обиду, что нанес:
Заехал сослепу в овес,
Что сеял мой покойный крестный.
Клянусь, что тот мужик бесчестный
С лихвой оплатит мне урон,
Своих коров лишится он,
Свиней упитанных и телок,
Мой суд, как водится, недолог.
Поверь, что будет стоить слез
Ему потоптанный овес.
И на другого богача
Я налечу, как саранча.
Он хлебом заедал пирог!
Нельзя терпеть такой порок.
Я негодяя не прощу,
Пусть жив не буду, отомщу.
Есть и другой мужик богатый,
Обидчик мой и враг заклятый.
Он головы за то не сносит,
Пусть за него хоть папа просит".
Отел промолвил, беспокоясь:
"Что сделал он?"-"А то, что пояс
Невежа вовсе распустил,
Когда со мною ел и пил.
Я с ним расправлюсь без сомненья,
Забрав себе его именье.
Он честный малый, не бездельник,
Что нажил, мне отдаст в сочельник -
И плащ и новенький кафтан.
О чем он думает, болван?
На что, скажи, имеет виды
Другой, нанесший мне обиду,
Старинный мой недоброхот?
Он от расплаты не уйдет.
Ведь неотесанный пьянчужка
Намедни взял пивную кружку
И сдул нахально пену с пива,
Что, как известно, неучтиво.
Прощать такое не годится,
Не то достоян я лишиться
Благоволенья милых дам
И меч безропотно отдам.
Что Гельмбрехт не простит позора,
О том услышите вы скоро,
А если скроется злодей,
Я уведу его коней".
"Премного ты меня обяжешь, -
Сказал отец, - когда расскажешь,
Кто из товарищей твоих
(И назовешь, быть может, их)
Тебя, мой сын, на путь наставил,
Что ты за нарушенье правил
Того, кто с хлебом ел пирог,
Печальной участи обрек".
"Мой первый друг - Глотай Ягненка -
Науку вежливости тонко
Мне постарался передать,
И прочих я могу назвать.
Здесь мой наставник и дружок
По кличке Дьявольский Мешок,
И Овцеглот, и Острый Клюв,
Что грабят, глазом не моргнув,
Трясикошель и Быкоед,
Храбрей шестерки этой нет.
Вот разве только Волчья Пасть,
Не постыдится он напасть
На дядю, на родную тетку
И кумовьев возьмет за глотку.
В февральский холод все пожитки
Отнимет, не оставив нитки
На теле, чтоб прикрыть им срам,
Разденет и мужчин и дам.
А мой приятель Волчья Морда
Свое прозванье носит гордо.
Он у любого богача
Замок откроет без ключа,
Он только за год сто укладок
Открыл и там навел порядок,
Доходней нету ремесла!
Коров крестьянских без числа
Угнал, не опасаясь риска,
Лишь только подойдет он близко,
Еще не быв в его руках,
Запоры рассыпались в прах.
А мой девятый друг бесстрашен,
Он именем таким украшен,
Что лучше нет ни у кого, -
Утробой Волчьей звать его.
То имя получил он ныне
От некой знатной герцогини,
Все чтут ее в стране кабацкой,
Зовут Дурындою Дурацкой.
Отважный рыцарь глух к добру,
Он грабит в стужу и в жару.
Не бросит он своих повадок.
Он так на злодеянья падок,
Как грач на молодой посев"
Отец спросил, скрывая гнев:
"А как, скажи мне без утайки,
Ты сам зовешься в этой шайке?"
"Отец, за все мои привычки
Я удостоен славной клички:
Я прозываюсь Живоглот.
Крестьяне, пуганый народ,
Не рады жить с таким соседом,
Их дети сыты за обедом
Похлебкой жидкой на воде,
Привыкнут не к такой беде!
Я славно мужиков утешу,
Вот выткну глаз или повешу,
А то иначе накажу,
На муравейник посажу.
Расправлюсь с этими и с теми, -
Оставлю безволосым темя,
Клещами вырву, сбивши с ног,
Из бороды кровавый клок,
Все кости истолку, иль проще,
Я мужиков развешу в роще
За жилы или за ребро.
Мне их достанется добро,
Когда всех десять нас в отряде,
Пусть ждут нас всадники в засаде,
Мы с ними встретимся, и здесь
Они свою утратят спесь.
Хотя б их было два десятка,
От нас придется им не сладко"
"Своих приятелей, сынок,
Ты знаешь вдоль и поперек,
Как ни лихи они и ражи,
Но Бог уже стоит на страже.
Поверь, что будет по плечу
Смирить их дерзость палачу,
Палач испробует их крепость,
И расточится их свирепость".
"Ну, батюшка, отныне впредь
О вас не стану я радеть,
Проси хоть сам король об этом,
Обет останется обетом.
Я сыр, говядину, гусей
Берег для матушки своей
И от товарищей в отряде
Запасы скрыл семейства ради.
Теперь уж этому не быть,
Что честных юношей бранить?
Разбой, грабеж - в том нету зла,
Все это добрые дела.
Когда бы вы нас не чернили
И нашей чести не вредили,
Свою сестру бы отдал сам уж
Я за Глотай Ягненка замуж,
И породнившись с нашим другом,
Она бы за таким супругом
Жила счастливее всех жен
И всех сиятельных княжон.
Меха, полотна и наряды,
В церквах хранимые, как клады,
Дарил бы щедро ей супруг,
Когда суровой речью вдруг
На нас бы вы не ополчились.
Они бы вскоре поженились
И дома б каждую неделю
Говядину парную ели.
Глотай Ягненку, Лемберслинду,
Давно я обещал Готлинду.
Мой друг просил об этой чести.
Сказал я: "Будете вы вместе,
И никогда, поверь, потом
Не пожалеешь ты о том.
Поклявшись в верности, сестра
Не устрашится и костра.
Надейся твердо, без боязни:
Из петли вынет после казни,
Снесет к могиле, не уронит,
На перекрестке похоронит
И почивать ты будешь с миром.
Она и ладаном, и мирром
Твою могилу окурит
И в изголовьи посидит,
Какая б ни была погода
Ночами в продолженье года,
Чтоб там размахивать кадилом
И слезы лить над прахом милым.
Изменит, может быть, везенье,
И если ты лишишься зренья,
Она пойдет по всем дорогам,
Заботясь о тебе, убогом.
Случись, тебе отрубят ногу,
Тогда, благодаренье богу,
Два крепких костыля сестра
К постели поднесет с утра.
А если отсекут и руку,
Перенести поможет муку,
До смертного не бросит часа,
Всегда нарежет хлеб и мясо".
Услышал я от Лемберслинда:
"Коль за меня пойдет Готлинда,
Такой подарок дам я к свадьбе,
Что равен ценностью усадьбе.
Три нажил я, не без грешка,
Тяжелых, как свинец, мешка.
В одном из них, набитом плотно,
Такие тонкие полотна,
Что, если вынесешь продать,
За каждый локоть можно взять
Пятнадцать крейцеров на месте,
Мой дар понравится невесте.
В другом мешке - рубахи, платья.
Ей это все готов отдать я, -
Пусть наряжается! Нужда
Ей будет истинно чужда,
Когда поселится у мужа.
Тех кладов третий клад не хуже:
В мешке, набитом до завязки,
Ткань нидерландская, как в сказке,
Тяжелый бархат, пестрый мех,
Две шубки - их надеть не грех! -
Сукном скарлатным сверху крыты
И черным соболем подбиты.
Я те подарки для подруги
Сберег в заброшенной лачуге
И после свадьбы дам с утра".
К несчастью, милая сестра,
Испортил дело нам отец.
Ну, с кем пойдешь ты под венец?
За мужика пойдешь ты вскоре,
И с мужиком хлебнешь ты горя.
Ты будешь ткать, да лен трепать,
Да свеклу с репою копать,
Да пыль глотать у сеновала.
А все бы это миновало
Тебя в дому у Лемберслинда.
Увы, сестра моя Готлинда,
Едва помыслю - сердце рвется,
Что с мужиком тебе придется,
Чьи ласки горьки, как полынь,
Ночь коротать меж двух простынь.
Чума и ад! Прости, спаситель,
Вот что наделал твой родитель, -
Ведь мне он вовсе не отец.
Я в том признаюсь, наконец
(Молчи об этом, как могила),
Мать в тягости меня носила
Пятнадцать, кажется, недель,
Когда прокрался к ней в постель
Однажды рыцарь безупречный,
От склонности его сердечной
Я унаследовал мой пыл.
И крестный тоже наделил
Меня с рожденья гордым духом
(Пускай земля им будет пухом!)"
Готлинда живо отозвалась:
"Я тоже, братец, догадалась,
Что я крестьянину не дочь.
Провел достойный рыцарь ночь
С моею матерью когда-то,
А мной была она брюхата.
Он залучил ее красу
Осенним вечером в лесу,
Когда она телят искала.
И тут его добычей стала,
Вот отчего мой дух высок,
Он древа гордого росток.
Ах, милый братец Живоглот,
Пусть радость бог тебе пошлет,
Лишь сделай так, чтоб Лемберслинда
Женою сделалась Готлинда.
Тогда вино забродит в срок,
В печи забулькает горшок,
Поспеет мясо и подлива,
Зерно мы смелем, сварим пиво,
Моими станут три мешка,
Забуду, как нужда тяжка.
Тогда бы я досыта ела,
Обновы всякие имела
И наряжалась лучше всех.
Каких бояться мне помех,
Живя с таким завидным мужем?
И обещать могу к тому же,
Что он найдет себе под стать,
Все то, что может пожелать
От женщины с цветущим телом.
Свой клад вручу ему я целым.
Мы наш союз упрочим бодро,
Мои в три раза крепче бедра
И тело более упруго,
Чем у сестры, когда супруга
Впервые девушка познала
И утром без подпорки встала.
Не смог он уморить сестру.
И я в постели не умру,
Иная сыщется причина,
Чтобы пришла моя кончина,
О том, что слышал, - ни гу-гу!
Я по тропинке убегу
Вслед за тобой в лесок сосновый
Оставлю ради жизни новой
И мать, и старого отца
Со всей роднёю у крыльца".
Отец не слышал разговора,
И мать не ведала, как скоро
Сестра и брат сошлись на том,
Чтоб ей оставить отчий дом.
"Здесь надо действовать умело,
Чтоб Лемберслинда ты имела.
Пускай отец подымет вой,
Глотай Ягненка будет твой,
Тебя он примет честь по чести,
Ты только дожидайся вести,
И незадолго до венца
Я за тобой пришлю гонца.
За ним ты без опаски следуй,
Ни с кем об этом не беседуй,
Твой провожатый без забот
Тебя в наш лагерь приведет
Никем не хоженной тропою,
Твою я свадьбу сам устрою,
Одеждой одарю гостей.
К венцу готовься, жди вестей.
Храни господь тебя, сестра!
Я уезжаю. Мне пора.
С отцом не свижусь я, ну что ж,
Друг друга мы не ставим в грош,
А мать я поручаю Богу".
И Гельмбрехт двинулся в дорогу
Когда дошло до Лемберслинда
Все, что задумала Готлинда,
Глотай Ягненка ликовал.
Он другу руки целовал
И даже край его одежды.
Исполнясь радостной надежды,
Отвесил ветру он поклон,
Ведь от Готлинды веял он.
И грозный начался разбой,
Врывалась к жителям гурьбой
Та беззаконная десятка,
Лишала скудного достатка
Сирот беспомощных и вдов,
У многих разорила кров.
Спознались рыцари с грехом,
Чтоб у невесты с женихом
На свадьбе гости сладко ели.
Они без дела не сидели,
Но каждый кладь тащил и вез,
И раздавался скрип колес
И днем, и ночью до утра
У Лемберслиндова двора.
Когда Гиневру в годы оны
Король Артур себе брал в жены,
Их пир пред этим пиром брачным
Казался бедным и невзрачным.
(Не с неба яства к ним свалились,
Так, что от них столы ломились.)
А приготовив пир горой,
Послал разбойник за сестрой.
Гонец отправился к невесте
И с нею возвратился вместе.
И, вестью этой окрыленный,
Жених явился к нареченной.
"В час добрый, госпожа Готлинда!"
"Храни, создатель, Лемберслинда,
Спасибо вам на добром слове".
Им было по сердцу и внове,
Так близко оказавшись рядом,
Любовным обменяться взглядом.
Не раз скрестились оба взора,
Искал он слов для разговора,
Как оперенную стрелу,
Чтобы метнуть ее в пылу
Без промаха навстречу цели,
Ему платили, как умели,
Готлинды алые уста,
Хоть и была она проста.
И вот должны Готлинду
Дать в жены Лемберслинду.
Чтобы взяла Готлинда
В супруги Лемберслинда.
Пусть оба станут рядом.
Соединить обрядом
Намерен их седой старик.
Он знал слова священных книг
И молвил Лемберслинду:
"Хотите вы Готлинду
Себе взять в жены навсегда?"
И Лемберслинд ответил: "Да!"
Еще раз задал он вопрос,
"Охотно!"-рыцарь произнес.
"Так вы согласны?"-в третий раз
Спросил старик, возвыся глас,
И тот откликнулся: "Клянусь,
На ней охотно я женюсь".
Спросил старик: "Готлинда,
Хотите Лемберслинда
Себе взять мужем навсегда?"
"Когда господь позволит - да!"
"Согласны?" - снова он спросил,
"От всей души", - ответ гласил.
Спросил еще раз громкогласно
И третий был ответ: "Согласна".
И вот, он дал Готлинду
В супруги Лемберслинду,
Дал - и взяла Готлинда
В супруги Лемберслинда.
Тут все запели славу
По старому уставу.
Готлинде муж не уступил,
На башмачок ей наступил.
У новобрачных для услуг
Почетных было девять слуг:
Конюший - братец Живоглот, -
Коням он корму задает,
Быть кравчим вышло Быкоеду,
Гостей рассаживал к обеду
Дворецкий, Дьявольский Мешок,
Он от усердья сбился с ног.
Трясикошель, завзятый вор,
Стал казначеем с этих пор,
А на поварне Овцеглоту
Большую задали работу,
Ему как повару пришлось
Следить за всем, что там пеклось.
Там должность исполняли твердо
И Волчья Пасть, и Волчья Морда,
Взяв в помощь Волчию Утробу,
С жарких и вин снимали пробу.
А Острый Клюв, хоть был свиреп,
На этой свадьбе резал хлеб.
За трапезой трудился каждый,
Воюя с голодом и жаждой,
Не отказался ни один
От пирогов и сладких вин
Они очистили посуду,
Как будто ветром сдуло блюда,
И дичь и мясо съели гости,
Так чисто обглодали кости,
Что нечем поживиться псам.
Но истинно, - я слышал сам, -
Как говорил старик почтенный:
"Есть распорядок неизменный,
Которым ведает Господь.
Пока живущий тешит плоть,
Без меры ест, спешит напиться,
Глядишь, - и смерть за ним тащится".
Так было с ними в этот час.
Не знали, что в последний раз
Они на пиршестве сидели,
И пили весело, и ели.
Сказала мужу молодая:
"От страха я изнемогаю,
Всей кожей чувствую озноб,
Испарина покрыла лоб.
Неровен час на пироги
Нагрянуть могут к нам враги.
Отец и матушка родная,
Вдали от вас теперь одна я.
Увы, вина моя тяжка,
Три Лемберслиндовы мешка,
Я знаю, принесут мне вскоре
Позор заслуженный и горе.
Уж лучше век ходить в заплатах,
Чем страх терпеть, живя в палатах,
С какой бы радостью домой
Я возвратилась хоть с сумой.
Ведь люди истину толкуют:
"Кто слишком многого взыскует,
Тот сам в ничтожество впадет".
И алчность грешника влечет
Неотвратимо в бездну ада.
Увы! Раскаиваться надо,
Что так поспешно брату вслед
Пустилась я дорогой бед".
И скоро поняла Готлинда,
Что все вино у Лемберслинда,
Разлитое в цветные фляги,
Не стоит родниковой влаги.
Они уже отпировали
И, сидя за столами в зале,
Дары раздали скрипачам.
Но что явилось их очам?
Кого послал злодеям бог?
Судья явился к ним врасплох
И, сапогами грохоча,
Вошли четыре палача.
Тотчас разбойную десятку
Они связали по порядку.
Кто не успел забраться в печь,
Под лавку ухитрился лечь,
Тесня товарищей безбожно,
Но скрыться было невозможно.
Их брал, за космы волоча,
Один подручный палача,
А раньше каждый из десятки
Мог четырех осилить в схватке.
Скажу вам истину без спора,
Что у отъявленного вора
Есть дерзость, чтоб убить троих,
Но с палачом грабитель тих,
Он беззащитен и покорен,
Как дуб, подрубленный под корень.
Готлинда платье изорвала
И покрывало потеряла,
Перетерпев испуг и стыд,
Готлинда плакала навзрыд,
Руками прикрывая груди,
Когда ее сыскали люди
У частокола под кустом.
А что случилось с ней потом,
Пусть скажет тот, кто это знает.
Господь всесильный нам являет
Немало истинных чудес,
Карая грешников с небес,
Как подтверждает эта повесть.
Разбойник, потерявший совесть,
Разивший путника мечом,
Пасует перед палачом.
Знать, Бог преступника поверг,
И свет в глазах его померк,
Румянец солнца мнится желчью,
Злодей утратил дерзость волчью,
Лишился сил и оробел
Пред мастером заплечных дел.
Но мой рассказ продолжу вновь я,
Не поскупившись на присловья,
О том, как духом не владея,
На суд с поличным шли злодеи.
Там Лемберслинд, бредя понуро,
С проклятьем нес две бычьи шкуры,
Их новобрачному - хоть плачь! -
Повесил на плечи палач.
Из всех, кто с ним шагал под стражей,
Сгибаясь под своей поклажей,
Он был наказан меньшим грузом
Из уваженья к брачным узам.
Разбойник деверь его тоже
Нес три сырых коровьих кожи.
"И поделом,-судил народ,-
Ведь это рыцарь Живоглот.
С ним рассчитаются в избытке,
А после все его пожитки
В доход законнику пойдут".
Судил злодеев скорый суд,
Ведь им защитника не дали.
А я добавлю, что едва ли
И сам достоин долго жить,
Кто склонен извергов щадить.
Но был судья другого толка,
За выкуп пощадил бы волка,
Уж истинно: судья суди,
А люди за судьей - гляди!
Он в этот раз, прельстившись платой,
Сказал: "Пусть будет жить десятый,
А прочих девять-удавить".
И Живоглот остался жить,
Затем, что мог судья по чину
Себе оставить "десятину".
Чему положено свершиться,
То обязательно случится.
Бог не прощает грешных дел,
Порукой - Гельмбрехта удел.
Отца не слушал он с пелен
И был за это ослеплен,
Он мать не чтил и принял муку:
И ногу Гельмбрехту и руку
Палач железом отрубил.
Отметилось то, что он грубил
Отцу при родственном свиданьи,
Что мать свою унизил бранью,
Ее "чумазой" обозвав.
За все грехи калекой став,
Терзаясь муками расплаты,
Он предпочел бы смерть стократы,
Могильной насыпи покой
Позору участи такой.
Пришлось ему, слепому вору,
С сестрой расстаться в эту пору
На перекрестке двух дорог.
Один он двинуться не мог,
Калека, вор слепой и жалкий,
Пошел с поводырем и палкой,
Вперяя вдаль незрячий взор,
Обратно на отцовский двор.
В окошко стукнулся слепец,
Но не впустил его отец,
С крыльца прогнал без сожалений,
Не облегчив его мучений.
И так с насмешкою сказал:
"Незрячий рыцарь, deu sal!
Слова учтивого привета
Юнцом я в замке слышал где-то
И приберег их до седин
Для вас, безглазый господин.
Достоинств есть у вас немало,
Есть все, что рыцарю пристало",
Французы смогут Вашу честь
Всей лучшей знати предпочесть".
А я без долгих рассуждений
Скажу в ответ на ваши пени:
Подите прочь, ослепший плут,
Не то вас палками прибьют
Мои работники жестоко,
Хоть вы слепой на оба ока.
Здесь голос жалости нелеп
И был бы проклят этот хлеб,
Когда бы вам я подал хлеба".
"Нет, нет, хозяин, ради неба,
Не откажитесь мне помочь,
Позвольте провести здесь ночь,
Хотя бы перед дверью стоя,
Я назовусь, скажу вам кто я,
Меня признайте наконец".
"Спешите ж, - отвечал отец, -
Вам здесь не выпросить и снега.
Уже стемнело. Для ночлега
Искать другой придется дом".
И сын ответил со стыдом:
"Отец, я Гельмбрехт, ваше чадо".
"Так вот за подвиги награда!
Остался, стало быть, без глаз,
Кто Живоглотом слыл у нас.
Тот рыцарь не боялся судий,
Ни палачей, ни их орудий,
И на коне был молодец.
(А за коня платил отец!)
Теперь он слеп и бродит с палкой.
Его ни капли мне не жалко.
А жалко мне того сукна,
Что отдал я за скакуна.
И жаль зерна, ведь хлеб так дорог,
Я вам не дам и хлебных корок,
По мне, пусть вам придется впредь,
Голодной смертью умереть".
"Аминь. - Ответствовал слепец, -
Отныне сыну, как отец,
Вы отказали в попеченьи,
Но, видя нищего мученье,
Не дайте бесам ликовать,
И то, что бедным подавать
Привыкли вы во имя Бога,
Мне положите у порога.
Как нищего впустите в дом.
Крестьяне мне грозят судом,
А вы их сторону берете.
Пропал я, если не спасете".
Затрясся тут старик от смеха,
Хоть эта горькая потеха
Грозила сердце расколоть.
(Его дитя, родная плоть,
Кого он пестовал бывало,
Незрячим перед ним стояло.)
И только вымолвил в ответ:
"Успели вы объездить свет,
Вас шалый конь носил по тропам,
Не шагом, - рысью и галопом.
Вы лихо грабили к тому ж.
От вас стенало много душ,
Вам разорять их было можно
Так кровожадно и безбожно.
Ну что, сбылись три вещих сна?
А где-то ждет еще сосна,
Случится что-то пострашнее!
Слуга, гони его взашеи,
Да крепче двери на засов,
Пока ужаснейший из снов,
Четвертый, не сбылся воочью,
Я спать хочу сегодня ночью,
Дам душу нечисти в залог
Скорей, чем вам подам кусок".
Припомнил все ему старик,
Все перечислил напрямик,
Как гвоздь, вбивая каждый довод.
"Вожак, бери слепца за повод,
Веди его, он солнцу враг.
А это - на тебе, дурак, -
Толкнул старик мальчишку в спину, -
Слуге даю, не господину.
Бью не слепца, - поводыря,
Затем, что, честно говоря,
Я так воспитан был сызвеку,
Что мне зазорно бить калеку.
Так убирайся без помех,
Русин или зловредный чех.
(По мне, хоть ты горел в огне бы!)"
Но мать дала ему полхлеба.
Как малышу, вложила в руку,
Скрывая боль свою и муку.
Побрел изгнанник поневоле,
И тут его с вожатым в поле
Приметил одинокий жнец
И закричал: "Эгей, слепец,
Трудился б ты, как мужики,
Ходил бы зрячим, без клюки!"
С тех пор узнал он тьму невзгод
И был повешен через год.
Я вам скажу, как все сбылось.
Однажды Гельмбрехту пришлось
Идти, не ведая беды,
По лесу в поисках еды.
Он повстречался дровосеку
И тот, увидевши калеку,
Былого рыцаря узнал,
Что у него корову взял,
С семью витками на рогах,
В те дни, когда он сеял страх,
В лесу, как водится, крестьяне
Стволы валили на поляне.
Мужик окликнул земляков:
"Эй, на подмогу, кто готов
Начать на Гельмбрехта облаву!"
Другой сказал: "Начнем на славу,
Чур не мешать! Я дал зарок
Стереть слепого в порошок,
Меня с домашними моими
Пустил он по миру нагими".
Вмешался третий в разговор:
"Злодей и мой ограбил двор.
Я с ним расправлюсь самосудом,
Хотя бы оказалось чудом
В обличьи грешника того
Их трое вместо одного".
Дрожа от ярости всем телом,
Четвертый малый прохрипел им:
"Нет, я - и в этом нет греха,
Убью его как петуха.
Сыграл со мной разбойник шутку,
Из люльки ночью взял малютку
И сунул сонного в ягдташ.
Когда проснулся мальчик наш,
Заголосил со сна от страху,
Он бросил в снег его с размаху.
Мой сын бы отдал душу Богу,
Не подоспей я на подмогу".
"Нам повезло, - промолвил пятый,
Что он пожаловал, проклятый,
Ведь он дитя мое растлил,
Да будь он трижды слеп и хил
Я сердце нынче же потешу
И на суку его повешу.
Я от него по стуже лютой
Ушел раздетый и разутый,
Как вспоминаю со стыдом.
Да будь он вышиною с дом
И самого сильнее беса
Живым не выйдет он из леса"
Все закричали: "Подойди же!"
И только подошел он ближе,
Со всех набросились сторон,
Верша неписаный закон.
"С тобою мы еще не квиты.
Эй, Гельмбрехт, шапку береги ты!" -
Слепцу грозили мужики,
Когда устали кулаки.
И шапку ту, что против правил
Палач еще ему оставил,
Порвали в мелкие клочки,
В руках корявых, как сучки,
И разметали безшабашно,
Смотреть на это было страшно
Шелками вышитые птицы,
Голубки, ласточки, синицы
И пряди вырванных волос
В грязи лежали, как пришлось
Пусть буду я лжецом завзятым
Вы одному поверьте свято:
Согласен с правдой без прикра
О шапке Гельмбрехта рассказ.
В нем ни полслова небылицы,
Порвали шапку на частицы,
А что до грешной головы,-
Она, как свекла без ботвы,
Гола и спереди и сзади.
Былых кудрей льняные пряди
Лежали втоптанные в прах.
Беднягу каяться в грехах
Еще заставили с пристрастьем
И, как последнее причастье,
Щепоть земли набили в рот,
(С ней пламень ада меньше жжет
За все, в чем на земле он грешен
Он был на дереве повешен,
Сбылся последний сон отца.
Рассказ поведан до конца.
Да служит он предупрежденьем
Юнцу, который от рожденья
Живет у матери с отцом
Себялюбивым гордецом.
Подобный Гельмбрехту юнец
Такой же обретет конец.
Недавно путники в тревоге
Не смели ехать по дороге,
Бояться нечего с тех пор,
Как в петле закачался вор.
Вы, для кого мои страницы,
Ловите мудрости крупицы,
Пусть сам я глуп, да мой совет
И самым умным не во вред.
Ведь много есть птенцов зелен
Повадкой Гельмбрехта прельще
Растет какой-нибудь малыш
И станет Гельмбрехтом, глядишь,
Начнет соседей грабить ловко.
Но ждет и этого веревка.
Храни господь тебя, читатель,
И не прогневайся, Создатель,
За повесть, что по мере сил,
Садовник Вернер сочинил.
 |
 |
 |