Gremlin's treasure
	ПРИКАЗ И ОТВЕТСТВЕННОСТЬ Размышления по поводу процесса Эйхмана

Генрих Белль

Завтра в Иерусалиме перед судом предстанет человек, виновный в гибели такого количества людей, какое превышает число жителей Гамбурга. Обезлюдевший Гамбург, обезлюдевшие окрестности этого города - такое даже не представишь себе, и все же это так, и люди, за гибель которых несет ответственность Адольф Эйхман, жили такой же жизнью, что и жители Гамбурга и его окрестностей. Они ходили в школу, имели текущие счета, звонили по телефону, садились в трамвай, смотрели кинофильмы, ругались и молились, скучали, радовались часам отдыха, и среди них было столько же образованных и столько же необразованных людей, что и среди жителей Гамбурга, тех, кто каждое утро справляется о погоде, завтракает и идет - более или менее охотно - на работу. У них было какое-то, пусть даже и жалкое, место на этой земле, и были всякие люди среди них - и толковые, и бестолковые. Человек, несущий ответственность за гибель этих людей, ни единого из них собственноручно не убивал; он не убийца; у всякого убийцы есть какая-то побудительная причина: ревность, алчность, ненависть либо та темная, необъяснимая страсть к разрушению, в которой всегда коренится нечто болезненное; Адольф Эйхман не больной человек, он, быть может, даже не питал ненависти к своим жертвам, на счету у него не злые деяния, а просто деятельность: он готовил убийство и управлял им; именно заурядность этого человека заставляет нас задуматься над ужасной сущностью его деятельности. Никто не обратил бы внимания на него, если бы он был страховым агентом и в этой роли постучался бы к нам в дверь, или, став репортером какой-нибудь местной газеты, собирал бы сведения о пожарах и несчастных случаях, или же в качестве заведующего ателье химчистки со всей учтивостью вручал бы нам вычищенные брюки; он абсолютно нормален... и он немец. Это наша история, история Германии, привела его на пост, позволявший управлять смертью такого количества людей, какое превышает число жителей Гамбурга.

Рассуждая о наследии немецкой истории, мы с легкостью говорим о том, что оно "не преодолено и не дает нам покоя", и радуемся тому, что вот, мол, нашли броские словесные формулы, но попробуем, прежде чем пользоваться ими, отказаться от отрицательной частицы "не" и посмотрим, какие неожиданные мысли вызывают слова: "преодоление" и "покой". Найдется ли хоть один-единственный немец, который сможет, преодолев наследие прошлого, подыскать себе уютное местечко в нашей действительности и в ожидании лучшего будущего наслаждаться покоем, развалившись в мягком кресле? Такое преодоление без осознания ответственности было бы самообманом, как и поиски покоя в нашей немецкой действительности. Процесс Эйхмана не объяснит ничего такого, что без этого процесса не могло быть объяснено Дело Эйхмана неясностей не вызывает; о личной вине этого человека выскажутся судьи в Иерусалиме. Ясно одно: не один Эйхман предстанет там перед судом; история, приведшая его на тот пост, основана не на случайностях, случайным в ней может считаться, пожалуй, лишь появление Эйхмана, чье место мог занять кто-то другой. Он действовал по приказу, и это слово не раз сойдет с его уст; он исполнял приказ, передавал его своим подчиненным; бесчисленное количество доносчиков и палачей делали для него грязную работу; к услугам Эйхмана было целое тайное государство, государство эсэсовцев, та зловещая паутина, которая являла собою лишь один пласт нечестивой державы, а пластов этих- неразрывно связанных, проникающих друг в друга-было великое множество; во всех церквах священники служили молебны о ниспослании победы, а тем временем их братьев по вере изо дня в день терзали в лагерях палачи; было очень много людей, старавшихся предотвратить то, что необходимо было предотвратить, но они не добились бы этого, если бы не проникли во все поры государства; было сопротивление, открытое и тайное, огромная армия, где в разных долях сливались это проникновение и сопротивление, и было также несметное число равнодушных, не желавших что-либо видеть, слышать, знать и лишь бездумно тащившихся от завтрака к обеду, от обеда к ужину сквозь ужасающие будни войны, которая частично предстанет перед судом в Иерусалиме вместе с Адольфом Эйхманом. Было бы проще всего считать, что процесс Эйхмана-это очередной взнос в счет погашаемой в рассрочку ответственности: столько-то за Олендорфа, столько-то за Хёсса или же Баха-Целевского, за которым числится один покойник, и так далее, пока не будет выплачен последний взнос, но так просто с этим делом не обойтись: часть ответственности всегда будет оставаться невозмещенной, и ее переложат на плечи невиновных, на плечи наших детей, предъявив им счет за ответственность. Национал-социалистская чума страшна прежде всего тем, что к ней нельзя подходить как к эпизоду, навеки канувшему в прошлое: она заразила разум, воздух, который мы вдыхаем, заразила слова, которые мы произносим и пишем, - так все это отравила, что никакой трибунал не поможет от нее очиститься; в сфере действия этой чумы не нашлось места слову "ответственность", его заменили словом "приказ", которое как раз и предстанет перед судом в Иерусалиме. Но последней каплей, вызвавшей всеобщее презрение к национал-социалистам, было то, что после 1945 года ни одного из них на месте не оказалось: их пришлось выуживать из отдаленнейших уголков земли, отрывать от самых неожиданных профессий и отдавать под суд, дабы они могли отречься от всякой ответственности! Главными отличительными чертами всех пораженных этой чумой являются невероятная трусость и уход от всякой ответственности. Это в полном смысле слова непостижимо, и то, что не может постичь разум, не постигнет никакой комментарий прессы, никакая газетная "шапка". Делать из процесса Эйхмана сенсацию столь же безответственно, как и наживать на нем политический капитал, будь он со знаком плюс или минус. То, что этот процесс расскажет об Адольфе Эйхмане как личности, настолько ясно, что нескольких строк здесь будет вполне достаточно: анкетные данные, биография-и неоспоримый факт: виновность в гибели стольких людей, сколько жителей в Гамбурге. Но уже пишутся киносценарии, уже подготовлены съемки, уже заряжают пленкой камеры и проверяют надежность экспонометров; мир с жадностью ожидает того, что он и так знает почти двадцать лет. Эта жадность ничего не исцелит, ничего не разъяснит: не поддается ни исцелению, ни разъяснению слово, которое предстало перед судом в Иерусалиме, это слово-приказ. Все начинается с мелких приказов, которые могут вызывать смех и которые можно выполнять, посмеиваясь в душе: "налево!", "направо!", "кругом"; затем идут приказы более значительные: стрелять по картонной мишени; потом все больше и больше приказов-мелких и значительных,- дающих в сумме чудовищный приказ: убивать людей. Убивать можно различными способами, но об одном следует помнить всегда: тем, кого убивают, на этой земле делать нечего, они враги, они отбросы, и ни о какой ответственности за их смерть говорить не приходится; за всем этим стоит страшное слово, освобождающее от ответственности: приказ.

В Иерусалиме будут часто произносить это слово, а заодно и другое, с ним неразрывно связанное: повиновение. Надо бы устраивать очную ставку Адольфу Эйхману не только с теми, кто уцелел и кто был очевидцем, но и с теми, кто не выполнял приказы,- ведь находились и такие, и было их гораздо больше, чем мы думаем; в этой войне, которую судят вместе с Эйхманом, было так много невыполненных приказов: о расстрелах, о взрывах. Люди были спасены от смерти, города и мосты-от разрушения, потому что кто-то не выполнил приказ; нарушение приказа-это почетный деликт; в школьных хрестоматиях надо бы увековечить ее, эту многочисленную когорту тех, кто, нарушив приказ, умер, потому что не хотел убивать и разрушать, и тех, кто пытался устранить силы, приведшие Адольфа Эйхмана на тот пост, занимая который он мог выполнять приказы. Он повиновался в такое время, когда неповиновение было добродетелью. Несколько дней тому назад я услышал из уст одной писательницы слова:

"Терпение-вот униформа наших дней, а слабая звездочка надежды над сердцем-знак отличия. Ее вручают за уход от знамен, за храбрость, проявленную при спасении друга, за разглашение позорных тайн и за невыполнение любого приказа".

1961